Нужно еще немного поиграть в эту игру. Положиться на уверенность Старейшины в моих глупости и невежестве, на его презрение к моей слабости. Не навсегда. Лишь на время, чтобы суметь разрушить стену между мной и моей ролью лидера корабля.
Старейшина распадается на части. Спор с Эми, то, как быстро он теперь выходит из себя, внезапные взрывы ругани и жестокости, появившиеся с началом Сезона… холодная, представительная оболочка Старейшины трескается, и сквозь трещины просачивается его истинная сущность — мелочная и властолюбивая.
Он выглядел так глупо в гневе, когда ругался с Эми. Просто старик, который изо всех сил цепляется за власть. Нужно всего лишь расковырять эти трещины, и у меня получится проникнуть внутрь и узнать, что он столько времени от меня скрывал, почему всегда боялся поделиться со мной секретами корабля.
Хоть я и родился Старшим, но только сейчас наконец в первый раз чувствую, что могу однажды стать Старейшиной.
Старейшина передо мной сжимает пальцами переносицу.
— Зачем тебе все эти данные?
— Какие — эти?
— Об истории Сол-Земли, о строении двигателя, о Чуме… что ты ищешь? — голос его звучит жестко и сдержанно, но он на грани.
— Какая разница?
— БОЛЬШАЯ! — ревет Старейшина, грохая кулаком по столу. Я не реагирую.
С усилием заставляю себя казаться спокойным. Если сегодня я чему-то и научился у Старейшины, так это тому, что в гневе человек выглядит глупо и по-детски. Вместо этого я говорю медленно, спокойно и четко, как будто объясняю что-то очень простое.
— Я начал искать информацию, которую ты отказался мне дать. Однажды мне суждено стать Старейшиной. Если ты не расскажешь мне, что делать и что нужно знать, чтобы быть лидером, я выясню это иным способом. Если ты собираешься просто стоять и орать на меня за то, что я ищу ответы на свои вопросы, то вини в этом только себя; твоей обязанностью было с самого начала рассказать мне обо всем этом.
Лицо Старейшины сначала бледнеет, потом наливается краской.
— Тебе никогда не приходило в голову, что у меня была очень важная причина что-то от тебя скрывать?
— Нет, — бесхитростно отвечаю я. — Я знаю тебя с тех пор, как был мальчишкой, ты полностью контролировал мое взросление, последние три года я живу рядом с тобой. Мне трудно представить себе хоть одну причину, по которой ты не можешь доверить мне какую-то информацию о корабле.
— Тебе кажется, ты все знаешь, — усмехается Старейшина. — Ты еще совсем ребенок.
— Твое время прошло, — говорю я спокойно, кивая в его сторону. — Ты теряешь контроль. Посмотри на себя. Все время срываешься. Ты не справляешься с ролью Старейшины.
— А ты справишься? — почти орет Старейшина на мучительно высокой ноте.
Пожимаю плечами.
— Тебя до такой степени рассердило то, что искали мы с Эми. Интересно, что именно…
Старейшина кипит от ярости. Я говорю себе: Орион ошибся. Со Старейшиной не нужно быть хитрым. Нужно просто очень, очень его разозлить.
— Вряд ли история — эти пленки ты сам мне показывал. Значит, Чума.
Подняв голову, Старейшина смотрит мне в лицо. Гнев теперь бушует глубоко внутри, словно горящий уголь в животе; он проглотил свою ярость, и мне ее уже не видно.
— Очень давно я о ней не говорил.
Я не удерживаюсь и охаю.
— Тот Старший?
Старейшина кивает.
— Так он умер? Или это ты… — не могу заставить себя задать этот вопрос.
— Хочешь, чтобы я рассказал о Чуме? — произносит он страшным, безжизненным тоном. — Хорошо. Я расскажу.
Он вскакивает, потом переносит вес с больной ноги. Поставив кулаки на стол, Старейшина нависает надо мной, и мне ничего не остается, как только покорно смотреть на него и ждать.
— Начнем с того, — произносит он наконец, — что никакой Чумы не было.
61
Эми
Старший бросает меня в Регистратеке, и я остаюсь стоять одна в темноте посреди холла. Мне непонятно, почему он пошел со Старейшиной. Я доверяю Старшему, но вот Старейшине — нет, и мне касалось, Старший со мной согласен.
В глубине, под всеми этими мыслями, постоянно пульсирует страх за родителей, неослабевающее желание найти убийцу и защитить их бьется вместе с ударами сердца. Меня окатывает волной страха. Ноги дрожат, но непонятно — хотят ли они бежать или сейчас подкосятся.
— Эми?
Проглатываю удивленный вскрик.
— Это Орион, — слышу я из тени за моделью Земли.
— Где ты был? — спрашиваю я. — Мне показалось, я тебя видела.
Орион робко улыбается.
— Я разглядывал карту вай-комов, так, от нечего делать, и увидел, что Старейшина поблизости. Мы… мы не очень с ним ладим. Я подумал, что мне лучше затаиться, пока он не уйдет.
— Он тебя тоже ненавидит, да? — спрашиваю я. Орион кивает. — А ты что натворил?
— В основном проблема просто в моем существовании.
— Да, со мной то же самое.
Орион отводит волосы с лица, и у меня перед глазами мелькает белая вспышка: шрам у него на шее, с левой стороны.
— Я хотел тебя спросить, — говорит Орион. — Я видел, как ты бегаешь, и… от чего ты бежишь?
Второй раз мне задают этот вопрос, но, кажется, он имеет в виду не то, что девушка в поле с кроликами.
— Не знаю, — отвечаю я, — но, кажется, я уже устала бежать.
— Да, — Орион бросает взгляд во тьму Регистратеки за спиной. — Я тоже.
— Я лучше пойду, — говорю я, хоть мне и некуда идти. Только знаю, что нельзя больше стоять тут, боясь пошевелиться, съежившись в тени слишком далеких планет.
— Увидимся! — кричит мне вслед Орион.
Я не бегу обратно в Больницу. Я иду. Нельзя позволить себе отключаться, позволить движениям тела заглушить работу мозга. Нужно заставлять себя идти, чтобы мысли могли лететь.
Воздух в больничном саду влажный. Если бы я была на Земле, то подумала бы, что собирается дождь… но я не на Земле, и дождь здесь — это всего лишь распылители над головой.
— Отстань, — раздается вдруг за спиной старческий голос. — Я сама могу по лестнице подняться.
Я с любопытством оборачиваюсь. В этом голосе слышится живой ум — и я вспоминаю. Стила. Та старушка, что разогнала толпу фермеров на первой моей пробежке.
— Хорошо, мама, — вторая женщина не похожа на свою мать. Голос у нее такой же безжизненный, как был у Филомины на осмотре у доктора.
Стила ловит мой взгляд. Глаза у нее мутные, цвета молока, смешанного с грязью. Мгновение она глядит настороженно, а потом морщинистые губы растягиваются в еще более морщинистую улыбку. Зубы у нее кривые и темные, изо рта пахнет луком, но от этой улыбки у меня теплеет на душе. Потому что это искренняя улыбка.
— Мама, — зовет женщина.
— Ой, да заткнись ты, — доносится в ответ. — Сейчас я.
— Хорошо, мама. — Женщина стоит неподвижно, словно заводная игрушка, у которой закончился завод. Грубость матери ее ничуть не расстраивает, и, кажется, она совершенно не торопится и не против просто стоять.
— Рада вас видеть, — говорю я, протягивая руку.
Стила пожимает ее крепче, чем я ожидала.
— Хотела бы я сказать то же самое. Ненавижу это место.
— Мама, — мягко повторяет ее дочь. — Мне нужно отвести тебя в Больницу.
Стила выглядит одновременно беспомощной и решительной.
— Мама, — продолжает женщина назойливо, но по-прежнему мягко. Любезно до предела. И до предела жутко.
— Да иду я! — отвечает Стила тоном сердитого ребенка, но на вид она кажется просто несчастной старушкой, которой уже не доверяют решать за себя.
— Я ее отведу, — предлагаю я, не успев подумать, что я, собственно, такое говорю. — В смысле, я все равно туда шла, мне нетрудно.
Дочь хлопает глазами.
— Если ты возьмешь на себя ответственность, ма…
— Да, да, возьму. Можешь идти. — Стила провожает дочь взглядом. — Тошно глядеть, как твой ребенок становится одним из них. — Открываю рот, чтобы спросить, кто такие эти «они», но Стила меня опережает. — Этих безмозглых тупиц. В двенадцать лет они меня назвали сумасшедшей и все-таки выучили на агронома, — поднимаясь со мной по ступеням, она оглядывается на больничный сад. — Это моих рук дело. Раньше тут одни кусты да сорняки росли. С тех пор и пью эти бело-голубые пилюли. Но я не против. Лучше быть чокнутой да таблетки пить, чем такой пустышкой. Даже думаю иногда, вот бы дочка моя тоже была чокнутой. Может, я бы ее больше любила.
